Интервью с Сергеем Эстриным: «Яркие идеи хорошо монетизируются…» | Дом & Интерьер , 21.09.2012

Previous Next

Архитектор Сергей Эстрин стоял у истоков формирования современного образа архитектурного мышления, становление которого пришлось на смену политического, культурного и общественного строя. Его работы – как в большой архитектуре, так и в формате частного интерьера, – всегда неповторимы и наполнены смыслом: иногда ироничным, но всегда глубоким. Основатель одной из ведущих архитектурных мастерских столицы выступил в роли приглашенного редактора «революционного» номера журнала «Дом&Интерьер».

Д&И: Как и когда вы приняли решение стать архитектором?
С.Э.: Мой дед был архитектором. Он рано погиб (был репрессирован), поэтому не успел многого построить, но остались некоторые объекты, в работе над которыми он участвовал, – например, он входил в группу архитекторов, проектирующих гостиницу «Москва». Дома хранились его эскизы… К сожалению, я деда лично не знал, и до конца 1970-х годов о репрессированных ничего не рассказывали. Отец был выпускником Московского института строительных инженеров, очень любил рисовать. Так что история семьи располагала к выбору творческой профессии.
В 1979 году я поступил в МАРХИ на отделение ЖОС (жилые и общественные сооружения). В институте я познакомился с архитектором Олтаржевским – выходцем из легендарной семьи архитекторов. Его дядя строил Киевский вокзал, сам он окончил Парижский лицей, строил по заказам ЮНЕСКО. Это знакомство произвело на меня очень сильное впечатление.

Д&И: Как в то время вы представляли свое будущее в профессии?
С.Э.: Были очень смешанные представления. У нас после каждого курса были практики в различных мастерских: я видел, что строится в стране не так уж много, строительство занимает по 15-20 лет, поэтому я довольно рано избавился от иллюзий. Я помню, проходил практику в мастерской Анатолия Полянского, где проектировался парк Победы. Все это было очень официально и совершенно не интересно. Как-то в разговоре один из главных архитекторов проекта сказал мне, что за свою жизнь он построил только пять зданий. Ему тогда было примерно столько же лет, сколько мне сейчас, и мне он казался очень старым. Меня это поразило – востребованный заслуженный архитектор в одной из ведущих мастерских работал всю жизнь почти без результата. Кроме того, архитектурная карьера тогда очень тесно была связанна с партийной: руководители мастерских были одновременно функционерами КПСС. А в партию меня совершенно не тянуло. Так что говорить о том, как я представлял себе будущее в профессии, сложно – реальность била кулаком по голове.

Д&И: В тот момент, когда вы окончили МАРХИ, эта система уже рухнула…
С.Э.: Прекратились госзаказы на монументальную и массовую архитектуру, а новый заказчик еще не появился. Несмотря на это архитекторы, которые занимались монументальной архитектурой, оказались более востребованы, чем те, кто учился в советские времена на дизайнера: у первых мышление и профессиональный взгляд были правильнее. Дизайнеры уходили в украшательство, в мелкие решения, а архитекторы умели чувствовать структуру объекта.

Д&И: Тем не менее, карьера у вас с самого начала стартовала очень успешно…
С.Э.: Я еще в советские времена работал в очень хороших архитектурных мастерских. Начинал работать в мастерской академика Кубасова, под руководством которого писал диплом. Потом меня переманили в лучшую в Москве мастерскую Андрея Дмитриевича Меерсона. В то время, в самом начале 1990-х годов, проводился первый в России Международный архитектурный конкурс: Ирландский союз архитекторов отбирал специалистов для стажировки в Европе. У меня не было никакого блата, зато было много конкурсных работ. Я каждый год участвовал в 13 конкурсах, и мне было что показать. Подал документы без особой надежды победить, и было невероятно приятно, что я оказался одним из тех 11 человек, кого пригласили работать в Ирландию.
В группе оказались самые разные люди: были молодые архитекторы из Москвы и регионов, были заслуженные и титулованные. С нами поехал самый главный архитектор Узбекской ССР – возможность выехать за границу тогда ценилась дороже денег. В Ирландии нас завалили очень интересной работой: мы вели реконструкцию исторического здания в центре Дублина, проектировали офисные здания по заказам банков, выиграли градостроительный конкурс на строительство бизнес-парка и вискикурни.

Д&И: Для работы за границей вам пришлось переучиваться, привыкать к местным особенностям строительства?
С.Э.: Завершение моей учебы пришлось на глубочайший кризис в отрасли. Ничего не строилось, все проекты, которыми я до этого занимался, были «бумажными», так что с вопросами практической реализации проектов я впервые столкнулся за рубежом. Мне так уже хотелось что-нибудь, наконец, построить, что я, как только приехал в Ирландию, попросил свозить меня на кирпичный завод. Мне показали 40 видов кирпича, которые там выпускали (столько до сих пор, по-моему, на российском рынке нет). Когда стажировка закончилась, мы в Москву вернулись в августе 1991 года, как раз накануне путча. Можно сказать, уже в другую страну. И когда начался путч, очень радовались, что успели Париж на обратном пути посмотреть.

Д&И: В обороне Белого дома участвовали?
С.Э.: На броневик не залезал, но, конечно же, пошел туда, как и все…

Д&И: Чем занялись в новой России?
С.Э.: Я продолжил работать в мастерской Меерсона. Занимался архитектурой, а также как единственный сотрудник, владеющий английским, общался с заказчиками-иностранцами. Получал я за это 14 долларов в месяц. Мы занимались очень масштабными и интересными проектами: например, проектировали гостиницу на площади Белорусского вокзала по заказу сети Hyatt. Я ездил в Чикаго изучать стандарты этой сети. Представьте себе уровень задачи – спроектировать в условиях плотной застройки здание отеля, в котором на каждом этаже количество номеров должно быть кратно 12, потому что во всех отелях Hyatt по всему миру горничная обслуживает ровно 12 номеров!
Очередной проект, который мы с коллегами долго и тщательно готовили к градостроительному конкурсу, в 1993 году был торпедирован из-за того, что мэр Москвы принял новую градостроительную концепцию со знаменитыми «желтыми фасадами», в которую мы не вписывались. И тогда я понял, что с меня хватит. Позвонил знакомым, представлявшим интересы американской строительной компании, начинавшей работать на российском рынке. Мне предложили оплату больше, чем весь фонд оплаты труда нашей передовой мастерской. И после этого началась настоящая работа: проектирование, дизайн, стройка, переговоры с клиентами и подрядчиками, согласование с надзорами – архитектор отвечал за все, и темп работы был просто сумасшедшим. По сравнению с советским застоем это было очень здорово. Работали в основном для иностранных заказчиков: строили офисные центры и частные дома, делали корпоративные интерьеры. Помню, к приезду английской королевы построил в старом здании британского посольства дополнительную лестницу, которая требовалась по нормам безопасности ее дворцовой службы. Королева, правда, туда так и не заехала, но лестница до сих пор стоит.
От американцев меня переманили в голландскую компанию DTZ, которая оказывала консалтинговые и брокерские услуги по недвижимости. Я руководил проектным отделом, который занимался созданием офисных интерьеров, изредка реконструкцией зданий. А затем перешел на работу в российскую девелоперскую компанию «Капитал Груп».

Д&И: Остались в памяти какие-нибудь характерные истории про работу архитекторов в 1990-х годах?
С.Э.: Одному моему российскому заказчику, с которым я сотрудничал в то время, удалось накануне кризиса 1998 года получить крупный международный кредит на строительство в центре Москвы бизнес-центра. Пока шло согласование, грянул дефолт, строительство по всей стране встало, и перепуганные представители банка-кредитора примчались в Москву, чтобы проверить, не пропали ли их деньги. Пришлось за пару часов до их появления повесить вокруг участка таблички о том, что здесь ведется строительство, подогнать строителей, которые что-то там ковыряли отбойными молоками – делали вид, что пилят деревья, перекатывали какие-то трубы. В общем, изображали активную деятельность, поднимая адский шум и пыль. Мы привезли даже чиновника надзорной структуры, который делал вид, что проводит проверку на месте. Иностранные банкиры, не выходя из машины, посмотрели 5 минут, убедились, что работа идет, успокоились и уехали, а мы через месяц начали уже нормальную стройку. Если бы не эта «потемкинская деревня», они бы кредит отозвали, и бизнес-центр построить не удалось бы.

Д&И: С начала 2000 годов российские девелоперы начали приглашать для работы над проектами именитых иностранных архитекторов – с чем, на ваш взгляд, было связанно это явление?
С.Э.: Иностранцы, такие как Эрик Эгераат, Норман Фостер, Заха Хадид, могли предложить свежие, высокопрофессиональные решения, которые неизменно производили очень яркое впечатление как на руководство строительных компаний, так и на покупателей и арендаторов дорогой недвижимости. Я познакомился со знаменитым голландским архитектором Эриком Эгераатом в середине 1990-х годов, когда возглавлял проектное бюро голландской консалтинговой компании DTZ. Вскоре после того как я перешел на работу в компанию «Капитал Груп», наша проектная группа разрабатывала деловой центр в районе Якиманки. Решения, предложенные российскими архитекторами, показались руководству компании слишком традиционными и не самыми оптимальными с точки зрения функциональности. Кроме того, с ними могли возникнуть трудности в процессе согласования с надзорными органами. Тогда я обратился к Эгераату, и тот в очень сжатые сроки разработал новую, совершенно блестящую концепцию проекта в духе «русского авангарда».
Глава «Капитал Груп» Владислав Доронин привлек Эрика к разработке еще целого ряда проектов компании, затем в Москву стали приезжать другие звезды мировой архитектуры. Их имена стали общеизвестны, девелоперы охотились за ними, банки охотно кредитовали проекты с их участием. Шли годы, но практически ничего из того, что иностранные звезды проектировали в России, так и не было построено. Они предлагали все более фантастические проекты, которые отлично выглядели на бумаге, но были практически не реализуемы. Великая дружба Доронина и Эгераата вообще закончилась громким скандалом и многолетними судебными тяжбами. Впрочем, нельзя сказать, что период увлечения громкими иностранными именами в российской архитектуре уже прошел – как только наши девелоперы окончательно придут в себя после кризиса 2008 года, спрос на иностранных звезд опят будет очень высок.

Д&И: Почему вы решили завершить карьеру в крупной компании и открыли свое архитектурное бюро?
С.Э.: В 2002 году мне исполнилось 40 лет – судя по статистике, в этом возрасте архитекторы обычно создают свой бизнес. У меня были накопления, которых должно было хватить на год содержания бюро. Рекламу мы не давали, активно участвовали во всех корпоративных строительных конкурсах. В первые годы работы нашу студию очень поддержали заказы от бывших работодателей, которые готовы были продолжать со мной сотрудничать на условиях аутсорсинга. Постепенно мы приобрели широкую репутацию.

Д&И: Расскажите о первом проекте, реализованным вашим бюро?
С.Э.: Это была реконструкция синагоги на Большой Бронной улице. Один из спонсоров синагоги был в гостях у нашего заказчика, в квартире, которую мы незадолго до этого отделывали. Он пожаловался хозяину, что уже пообещал выделить деньги на реконструкцию синагоги, но представленный архитекторами проект кажется ему скучным. В советские времена в этом здании располагался дом культуры, и архитектор в общих чертах сохранил его дух и форму. Спонсор хотел получить нечто более интересное, с фантазией и смыслом. «Вот как у тебя здесь», – сказал он хозяину. При встрече ни он, ни раввин более конкретно не могли объяснить, чего они хотят: ведь никаких жестких канонов строительства синагог не существует. Во время встреч я почти всегда делаю на бумаге какие-то наброски. И когда общался с этим заказчиком, у меня почти сразу же «нарисовалась» карикатурная еврейская физиономия в ермолке и с каплевидным носом. Она и легла в основу архитектурного плана реконструкции синагоги, в котором внешний контур «обтекает» старое здание (см. иллюстрации). Если нет канонов, нужно отталкиваться от образов и идей. Когда был готов макет, дома у раввина собрались спонсоры из общины. Эта встреча пришлась на какой-то еврейский религиозный праздник, на который традиции вполне позволяют выпить. И под водочку защита этого проекта прошла блестяще! Только дочка раввина, которая не пила, удивленно поинтересовалась: «А где же будут стрельчатые окна?» Ей сразу же объяснили, что это будет «современная синагога, без арочных окон…»

Д&И: В основе каждого вашего проекта лежит такого рода идея?
С.Э.: Конечно, иначе нет смысла работать. Иногда идею очень абстрактно формулирует заказчик: например, когда проектировался офисный центр на Брестской улице для «Капитал Груп», Доронин решил, что интерьер хоть и респектабельный, но слишком обычный, и попросил придумать «что-нибудь, чтобы показать, какие мы динамичные». У меня возник образ ползущей змеи, которая кольцами обвивает входную группу здания. Мы прорисовали этот объект в 3D-max и заказали его производителям, которые делали для наших частных интерьерных проектов люстры и другие сложные интерьерные детали из армированного гипса. Получилась относительно недорогая, но очень важная деталь, которая, насколько мне известно, сыграла важную роль при продаже здания инвестору. Яркие идеи хорошо монетизируются. Стоит добавить, что частные интерьеры мы делаем не очень часто, но зато на них отрабатываются очень интересные идеи и технологии, которые мы потом используем в большой архитектуре.

интервью Павел Жаворонков, Софья Ремез  для Д&И